Завороженные Луной

XVIII Аркан в поэзии символизма

Ольна Лемберг

 
На прибывающей Луне, в месяц, когда и Солнце находится в лунном знаке Рака, пишу я этот текст, и много лун сменилось с тех пор, как я впервые задумалась на тему «XVIII Аркан и поэзия символизма». Настала пора поделиться.

Поэзия как таковая сама по себе занятие «лунное», – и конечно, воображение сразу рисует слегка комический образ томного юноши, вздыхающего под Луной и в сумеречном ее свете неразборчиво строчащего невнятные, но вдохновенные строки. Но смысл тут гораздо шире: поэзия родственна Луне именно в тарологическом смысле – тайна рождения поэтического образа из реального впечатления, отраженного в глубинах творческой души, точнее всего описывается именно картой Луны. Еще ближе к XVIII Аркану живут поэты-переводчики. Подобно ночному светилу, отражающему свет дневного, они трансформируют чужой и иногда вполне чуждый текст, приводя не-свои слова и переживания к своему языку, в процессе чего образы текста-первоосновы обретают иной раз неожиданные и особенно точные оттенки. Лунный свет переменчив. Символистская поэзия, о которой я буду говорить, зародилась не в России, но русский символизм стал совершено уникальным художественным явлением, пожалуй, самым ярким в Серебряном (цвета Луны!) Веке.

По окончании эпохи промышленных и социальных революций в Старом и Новом Свете в литературе изжили себя как «натуральная школа» (она же «критический реализм») с ее пристально, физиологично, позитивистски точными описаниями человека в социуме, и так и романтизм, который воспевал вольного духом бунтаря-одиночку, состоящего в родстве с природой и стихиями и противостоящего всяческим условностям, ограничениям и несправедливостям. «Дневной», вещественный, поддающийся здравому анализу мир людей и вещей перестал казаться единственной реальностью. Поэты устремились за пределы видимого и очевидного пласта бытия в поисках некоторой подлинной, скрытой сущности вещей и глубинной истины о человеке и мире. Не явление или предмет сами по себе, но они же как смутно проявленные символы высшей природы, сверх-идеи волновали новые поколения творцов; и искались новые смыслы мистическими, интуитивными, провидческими путями. Изучение заменилось воображением, мыслилось, что иную правду нельзя увидеть глазами, но можно предугадать – в запредельных тайнах Вселенной, в смутном мире снов и иносказаний и в темных глубинах человеческой души.

Очевидно (хотя что может быть очевидным в неверном свете на незнакомой дорожке?) идейные искания и эстетические цели символистической поэзии – это именно путь Луны. А квест XVIII Аркана – это всегда опасное предприятие с непредсказуемым исходом, путешествие, в котором легко утратить самого себя и все прежние понятия о мире, но и возможность за порогом трезвой обыденности обрести нечто новое, прекрасное или пугающее – кто сумеет. В любом случае необходим шаг за предел, в сумерки, в неведомое, за грань привычных определений и понятий, в бездну непостижимых разумом, ужасающих и величественных истин.  Как манифесты поэтов и теоретиков-символистов, так и выпады их оппонентов-критиков удивительно схожи с описаниями Аркана Луны у классиков тарологии:

«Символическая поэзия … стремится облечь Идею в чувственно постижимую форму, однако эта форма – не самоцель, она служит выражению Идеи, не выходя из-под её власти... Картины природы, человеческие деяния, все феномены нашей жизни значимы для искусства символов не сами по себе, а лишь как осязаемые отражения перво-Идей, указующие на своё тайное сродство с ними... Отсюда непривычные словообразования, … многозначительные повторы, таинственные умолчания, неожиданная недоговорённость…» (Жан Мореас,  «Le Symbolisme», 1886).

«Эта карта представляет жизнь воображения отдельно от жизни духа. Тропа между башнями есть выход в неизвестное. Собака и волк суть страхи природного разума в этом месте исхода, где направлять его может лишь отраженный свет.  Последняя фраза служит ключом к иной форме символизма. Интеллектуальный свет есть отражение, а за его пределами – неведомая тайна, которую он неспособен высветить. … Это нечто стремится достичь проявления… но, как правило, вновь погружается туда, откуда появилось.» (Артур Уэйт, «Иллюстрированный ключ к Таро», 1909).

«Фантазер с чересчур развитым воображением … отворачивается от поэтического мерцания звезд, чтобы сосредоточить свое внимание на причудливой игре света и тени, порождаемой обманчивым лунным сиянием… Он превращает в объективные категории добро и зло, Бытие и Небытие …» (Освальд Вирт, «Таро Магов», 1927).

И, наконец, символизм – просто «желание забыться, оказаться по ту сторону добра и зла» (Лев Троцкий, «Литература и революция», 1923).

Естественно, для описания таких опытов требовался совершенно иной поэтический язык, отказ от однозначности, одномерности и очевидной словесной ясности в пользу неожиданных и богатых ассоциаций, многозначительных намеков и таинственных умолчаний, причудливой игры созвучий, смыслов и впечатлений. За поэтическим словом должны были проступать тени множества возможных значений, неожиданные связи и противопоставления – как во сне, как в темном омуте, как в неверном лунном свете.

Вспомним традиционные изображения XVIII Аркана: начиная с Марсельского канона на карте обычно изображена пустынная местность, дикий край, безлюдье. Вдали высятся две темных постройки – башни/пирамиды/бастиона/обелиска; на переднем плане водоем, из глубин которого является рак или иное чудовище; двое волков/собак, охраняющих едва намеченную тропку через пустошь; и в сумеречном небе – лик Луны, на котором чудится женское лицо. В Аркане несколько раз проявлена тема дуальности, парности, двух начал/сущностей, схожих и противоположных: две башни, волк-собака; и удвоенная зеркальность самой Луны, отражающей свет Солнца и отраженной в глади водоема.

Стоит напомнить и самые распространенные толкования этой карты, не бытовые, конечно, но метафизические: неясность, смутность, зыбкость ситуации или восприятия спрашивающего, шаткость порогового положения между здешним и иным. Вероятно, он сам обманывается или поддается чужому обману. Что-то от него скрыто, или он цепляется за какие-то свои иллюзии и страхи, не желая видеть очевидного. Рядом лежат значения «ложных друзей-тайных врагов», измены и изменчивости, ненадежности положения.

По времени Луна может указывать на ночь, от заката до восхода Солнца. Собственно, сумерки, «entre chien et loup» («время между собакой и волком», согласно французской пословице) – часы после заката и перед рассветом. Темное время суток и года. И еще – древность, и одновременно цикличность событий: Луна вечно сопровождает нашу жизнь и обновляется каждый месяц. Вечность и вечная переменчивость.

Четко ассоциируется с Луной все, что касается всех аспектов «влажности», жидкости. Поездки к воде, путешествия по воде, пребывание около водоемов, топкая почва, болотистая местность. На более глубинном уровне – вода как метафора иного, скрытого мира, подземные воды; река, разделяющая миры живых и мертвых, смерть, реальная или ритуальная как инициация и переход в иное состояние; также подводные глубины как место обитания чудищ или умерших. Скорбь по ушедшим в иные миры, желание встречи с ними.

Все, что таится в омутах человеческой психики, ее темная, бессознательная, «ночная» сторона.  Шире – сумерки разума, помраченность сознания, измененные и трансовые состояния различной природы. Видения, игра воображения, галлюцинации, образы, порождаемые зеркалами. Скрытое в дымке непознанное.  Томления духа, равно как и томления плоти, общая маета, тоска бытия, болезненность восприятия, потакание низменным и плотским инстинктам.  Дурманные отвары, отравляющие организм и разум, опьянение, алкогольное или наркотическое. Недоброе колдовство, морок. Состояния между сном и бодрствованием или между жизнью и смертью. Сон – это «маленькая смерть»лунно-символистской поэзии. К сожалению, все четыре текста весьма объемны и изобилуют нарочито навязчивыми повторами; потому они слишком велики для  журнальной статьи, и мне поневоле придется ограничиться значимыми фрагментами. Но я настойчиво призываю читателя найти и прочесть целиком – как в оригинале, так и все варианты русских переводов.

Неся в себе аспект женственности, Луна намекает на участие – возможно, неявное – в ситуации какой-то женщины, любовную измену, женское влияние на человека или женские черты в его натуре. Не конкретная женщина, но Женственность как стихия. Женские чары, чаще недобрые; ведьмы, мифические феи на островах, водяные женские духи – ундины, русалки; темные и лунные Богини – Геката, Артемида, Диана (в принципе, в мире Луны может обитать любая нежить). Потаенная женская сущность, женская утроба с ее влагой и тайный вход в нее, влекущий и опасный; безличный Эрос – не любовь! а в сочетании с «денежным» оттенком (серебро) – может обозначать проституцию, запретную любовь, фальшивую любовь, иллюзию любви... Оргазм, как и сон – тоже «маленькая смерть».

Луна может также призывать к временному отказу от трезвой аналитики, приобретению мистического опыта, контакту с потусторонним, запредельным. Одновременно Аркан предупреждает об опасностях такого пути. Средства могут подменить цель, чудовища подстерегают странника, в потусторонних мирах легко заблудиться. Но прошедший сквозь лунные воды нижнего мира обретает – или получает в подарок от феи/-ведьмы-хранительницы – знание тайн, не достижимое никаким иным путем.

«Лунные» образы и «лунные» настроения пронизывают множество символистских текстов разных поэтов и на разных языках. Но удивительным образом при всем общем мистическом настрое, проявленным в темах, интонациях, даже в самом способе письма символистов, о восемнадцатой карте, да о Таро в целом эти авторы практически не упоминали.

Но тем важнее, что некоторые шедевры символистской поэзии читаются как прямые описания XVIII Аркана, воспроизводящие и визуальный ряд этой карты и ее многочисленные, но тесно взаимосвязанные значения. Причем XVIII Аркан, его картинка и сюжет подчас описан с такой точностью, что читателя охватывает мистический ужас.

Вот четыре поэмы – они созданы в разные годы, на четырех разных языках: так ведь и у Луны четыре фазы, и в Таро четыре масти. Все четыре – образцовые лунные стихи, точнейшие соответствия, погружающие лирического героя и читателя в самую сумеречную глубину лунно-символистской поэзии. 

Эдгар По родился в год, нумерологически совпадающий с нашим Арканом – 1809. Внимательные исследователи его жизни легко обнаружат и другие «лунные» моменты в его личной и творческой истории – пристрастие к спиртному, болезненный интерес к потаенным страхам, главный из которых – быть погребенным заживо (чему посвящены самые известные его рассказы). Литературоведы относят По скорее к поздним романтикам. Но сами символисты считали его чуть ли не первым в своем ряду.

Знаменитое стихотворение «Ulalume» (1847) известно в пяти русских переводах, каковые все высочайшего уровня, но все содержат некие неточности сравнительно с оригиналом – лунный свет неверен и обманчив, в игре света и теней каждый видит свое и каждый чего-то не замечает. Я воспользуюсь цитатами в переводе Валерия Брюсова – поэта, который некогда и познакомил с новым эстетическим течением русскую культуру как переводчик и издатель. Неточности – укажу в сносках. К сожалению, все четыре текста весьма объемны и изобилуют нарочито навязчивыми повторами; потому они слишком велики для  журнальной статьи, и мне поневоле придется ограничиться значимыми фрагментами. Но я настойчиво призываю читателя найти и прочесть целиком – как в оригинале, так и все варианты русских переводов.

Скорбь и пепел был цвет небосвода,

Листья сухи и в форме секир,

Листья скрючены в форме секир.

Моего незабвенного года*

Был октябрь, и был сумрачен мир.

То был край, где спят Обера воды,

То был дымно-туманный Уир, –

Лес, где озера Обера воды,

Ведьм любимая область – Уир**.

Кипарисов аллеей, как странник,

Там я шел с Психеей вдвоем,

Я с душою своей шел вдвоем,

Мрачной думы измученный странник…

… Дали делались бледны и серы,

И заря была явно близка,

По кадрану созвездий – близка,

Пар прозрачный вставал, полня сферы,

Озаряя тропу и луга;

Вне его полумесяц Ашеры

Странно поднял двойные рога,

Полумесяц алмазной Ашеры

Четко поднял двойные рога.

 

Характерный пейзаж карты Луны – колдовское спящее озеро Weir, предутреннее влажное марево в воздухе, восходящая Луна, лесная глушь, излюбленная нежитью, серый цвет неба и мертвой листвы: октябрь – сумеречный месяц. Лунная бинарность дважды и проявлена: двойные рога месяца и раздвоенность разума и души героя. Герой, измучен «мрачной думой», охвачен депрессией, явно пребывает в трансе, с помраченным разумом. Он ведет странный внутренний диалог с со своей Душой. В следующих строках герой уговаривает свою Душу-Психею, что Луна добра, что она дарит веселье «на скорбных путях», что дорога ведет к волшебным краям Солнца, где за рекой забвения уйдут страхи и печали («Он зовет нас в волшебные страны, Сквозь созвездие Льва в небесах – К миру Леты влечет в небесах»), что близящийся рассвет обещает спасение и радость. Но Душа мается и стенает, еле жива от недоверия, тоски и страха: «Я не верю звезде, что вдали! О спешим! о бежим! о скорее! О бежим, чтоб бежать мы могли! – Говорила, дрожа и бледнея, Уронив свои крылья в пыли». И вдруг тропа по туманному колдовскому краю, сквозь предрассветный сумрак приводит героя к могиле: «Но внезапно, высок и угрюм, Саркофаг, и высок, и угрюм, С эпитафией дверь – увидал я. И, невольно, смущен и угрюм, «Что за надпись над дверью?» сказал я. Мне в ответ: «Юлалюм! Юлалюм! То – могила твоей Юлалюм!». И на него обрушивается вытесненное было воспоминание: год назад, в такую же «ночь ночей» (night of all nights in the year – вероятно, в канун Хэллоуина, ведьминского праздника смерти) он схоронил здесь свою возлюбленную. Богиня-Луна провела сквозь сумерки и своим колдовством заманила героя в место высшей боли, разрушила его попытки спрятаться в забвении. Погруженный в свой депрессивный транс, герой прислушивался к внутреннему голосу, не обращал внимание на знамения смерти: сухие листья, принявшие форму секиры – оружия убийства, мертвяков-гулей, кипарисы – традиционные кладбищенские деревья – росшие у тропы, забыл и самую дату, в годовщину которой совершал свою одинокую прогулку. Но все же вынужден осознать и принять смерть любимой – и жить теперь с этой скорбью, жить дальше.

Эмиль Верхарн, франкоязычный бельгийский поэт, последовательно разрабатывал символистскую образность в своих стихах. Поэма «Женщина в черном» (1891) тоже переводилась на русский несколько раз, но именно самый первый перевод, выполненный тем же Валерием Брюсовым в 1906 году, Верхарн фактически авторизовал.

Диалог в поэме несколько раз повторяется, герой снова и снова взывает к героине, и кружащиеся строки нагнетают напряжение.

– В злато-эбеновом городе,

Женщина в черном, на перекрестке,

День за днем опять и опять,

Чего ж тебе ждать?

– Надежды черные, как свора черных псов,

Опять пролаяли, так длительно, на луны,

На луны черные моих зрачков,

Что были некогда восторженны и юны;

Так длительно, так издали, – на луны

Моих бездонных и больших зрачков.

Как траур с золотом – моих волос прибои,

Что дразнят свору черных псов;

И зыблют вихри черных снов

Все это тело золотое!

– Женщина в черном на перекрестке,

День за днем,

Опять и опять,

Чего ж тебе ждать?

– Поставив паруса, летят к каким набатам,

К каким вечерним снам, отчаяньем объятым,

Сосцы моих грудей, – в какой же черный рай?..

…– Женщина в черном, опять и опять,

День за днем, чего ж тебе ждать?

– Я – гибель, чьи укусы – нежность.

Поняв погибельность свою,

Влеку все в ту же безнадежность,

Я погибаю и гублю…

…Я – для безумцев безвозвратных,

Для злобных душ, для душ больных:

Им сладостно, что мне отвратны

Их ласки и презренье их…

…Так кто ж меня возьмет сегодня

В любом притоне преисподней?

– Женщина в черном,

На перекрестке, со взором упорным,

Кого же ты ждешь?

– Того, чей окровавлен нож.

 

На «реальном плане» плане текста герой в закатный час встречает, по-видимому, уличную проститутку, чьи зрачки, «бездонные и большие», расширены от принятого наркотика (и безличный продажный секс, и дурман уже вводят в лунную тему). Но первые же слова героини насылают мучительный морок, звучат как невнятное и грозное пророчество. И тогда «черные луны» зрачков, черное одеяние, само сакральное место роковой встречи – перекресток – превращают героиню в Гекату-губительницу, прекрасную и страшную богиню темной Луны и тайных, запретных путей. А вокруг нее воют ее мифические спутники, черные псы – тут уж никак не обознаешься. Но и роковые воды не забыты: волосы ее как прибой, груди –  паруса на смертной ладье. На перекрестке, где Геката поджидает свои жертвы, пересекаются все дороги и значения; в ее лунных зрачках отражаются и превращаются друг в друга надежда и безнадежность, золотое сияние и чернота, эрос и смерть. Черная Луна навевает кошмарные, «черные», «объятые отчаяньем» сны; возбуждает похоть, сводящую с ума, дарит удовольствие, граничащее с отвращением. Женщина в черном завлекает всех своей кажущейся доступностью:

«… Прохожий! Я, как смерть, прекрасна, И всенародна, как она». Ее чары непреодолимы, ее соблазны страшны и притягательны – «черный рай», за перекрестком – преисподняя, самый нижний мир, обитель запредельного ужаса и запредельного наслаждения. Все речи героини – как сюжет ночного кошмара, как бред горячечной страсти, подобной предсмертной агонии. И любой «прохожий», кто подходит к «женщине в черном» – безумец, чья душа больна и разъедаема самыми низменными страстями, одержима гибелью; герой в ужасе понимает, что и сам – таков. Но сумеет пройти этот квест до конца только тот, кто решился переступить грань добра и зла, тот, на чьем ноже кровь – тоже сакральная влага. Он и будет всецело обладать Богиней. А герой – не сможет.

 

Самое «лунное» стихотворение русского символизма – «Незнакомка» Александра Блока, написанная в 1906 году, чуть предвосхитив выход в свет будущей классической колоды Таро Райдера-Уэйта. Само название уже говорит о женственности и тайне, что в толковании нашего Аркана почти одно и то же. Тарологический построчный комментарий к этим стихам явился бы предметом отдельной статьи, но даже читая текст с незначительными купюрами, безошибочно узнаешь наш Аркан.

 

По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух,

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух…

Вдали над пылью переулочной,

Над скукой загородных дач,

Чуть золотится крендель булочной,

И раздается детский плач…

... Над озером скрипят уключины

И раздается женский визг,

А в небе, ко всему приученный

Бессмысленно кривится диск.

И каждый вечер друг единственный

В моем стакане отражен

И влагой терпкой и таинственной

Как я, смирен и оглушен.

А рядом у соседних столиков

Лакеи сонные торчат,

И пьяницы с глазами кроликов

«In vino veritas!» кричат.

И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль,

И вижу берег очарованный…

... В моей душе лежит сокровище,

И ключ поручен только мне!

Ты право, пьяное чудовище!

Я знаю: истина в вине.

 

Первые строфы довольно точно описывают классические изображения Аркана: строения-рестораны, водоем, непрямая тропинка-переулок, уводящая к бесконечности («крендель булочной» графически очень напоминает лемнискату, горизонтальную восьмерку бесконечности; оттуда доносятся голоса пока невидимого будущего – детские крики);  сонные лакеи, чья услужливость и преданность зависит от оплаты – вполне узнаваемые «ложные  друзья», подобные прикормленным собакам; и луна стоит в сумеречном небе петербургского лета. С самых первых слов ощутима общая неуютность мира Луны. И снова в морочащем тумане появляется – или мерещится – женщина. Как и у Верхарна, на реальном плане, скорее всего, героиня ищет эротических приключений, раз скрывает лицо и по вечерам бродит в одиночку по загородным питейным заведениям. Но за образом незнакомки – и опять «женщины в черном» (!), женщины в одеждах таинственной смерти с траурными перьями и под темной вуалью – герою видится вечная-древняя-вневременная истина. За водами – переплыть ли озеро, выпить ли вино – лежит «очарованный», заколдованный берег, и эротический соблазн претворяется в соблазн познания некой заветной тайны. Выпить бы ему еще для храбрости, да и  подойти познакомиться с загадочной дамой. Но испытания, предлагаемого Арканом, он не выдерживает и даже не пытается, довольствуясь знанием лишь о самой возможности такового, не вполне веря сам себе.

Безошибочно передано «лунное состояние» психики героя: «оглушен», «смирен», «закованный», т.е. герой пассивен, заморочен, отчужден от вещественной реальности. Он пьет – давно и постоянно – причем именно с целью достижения порогового состояния, за которым лежит или воображается иная реальность; ключ к сокровищу лежит на дне души, которая суть дно винного стакана. Навязчиво, как в дурном бреду, повторяется мотив иллюзорности, зеркальности: двойник, альтер-эго, «единственный друг» – собственная «темная» сущность является герою отражением в стакане с вином, незнакомка – в «туманном окне», луна стоит над озерной гладью. Так же повторяется и «тайна», «таинственный». Дважды – опять характерная для Луны бинарность! – проходит непременная для Аркана тема влаги, жидкости: озеро и вино; дважды упоминаются дурманящие запахи: «весенний и тлетворный дух», «дыша духами и туманами», дважды подчеркивается хтоничность, хаотичность, непроявленность «лунного мира» – и «воздух дик и глух», и «глухие тайны». Притом герой вполне осознает свою погруженность в транс, иллюзорность и сомнительность своего восприятия – видения зыбки, они «качаются» в мозгу героя, он видит сон и понимает, что видит сон, сон повторяющийся и недостижимый – «каждый вечер… каждый вечер… каждый вечер». 

 

Последний, четвертый поэт XVIII Аркана – Федерико Гарсия Лорка. Хронологически его творчество лежит за пределами главенства символизма в мировой поэзии, он – своего рода последыш этой эстетики, хотя его лаконичная поэзия, полная умолчаний, за которыми угадываются трагические или восхитительные глубины смыслов, безошибочно символистская. И луна – бесстыдная цыганка, звенящая серебром и дурманящая запахом жасмина, манящая и непорочная, часто мерцает в его стихах, ночному светилу Лорка посвятил немало строк.  К тому же и биографически Лорка прошел по путям XVIII-й карты: до сих пор доподлинно неизвестны ни его сексуальная ориентация, ни место его захоронения. Текст, описывающий XVIII-й Аркан по-галисийски – как «Пляшет Луна в Сантьяго» – был напечатан в «лунном» 1935 году. Русский перевод выполнен Федором Кельиным. 

Посмотри, как застыл,

побелел тот влюбленный!

Это пляшет луна

над долиною мертвых.

В ночь теней и волков он застыл,

как они, стал он черным.

Ах! Все пляшет луна

над долиною мертвых.

Конь из камня, кем ранен он был,

в царство сна охраняя входы?

Это все луна, луна

над долиною мертвых!

Стекла серые туч, кто сквозь них

взором облачным глянет мне в очи?

Это все луна, луна

над долиною мертвых.

Снится золото мне цветов,

умереть мне дозволь на ложе.

Нет! Луна безмолвно пляшет

над долиною мертвых…

… Да, луна в венце из дрока,

да, луна, луна, что пляшет,

пляшет, пляшет, вечно пляшет

над долиною мертвых!

 

И снова мы видим обитель смерти, «долину мертвых»; и в тоске и страхе переживаем ожидание любви как ожидание смерти – влюбленный словно покойник, бледен и неподвижен; вокруг нас тени, мы попали в царство сна, похожего на смерть; снова чернота и золото, волки и колючие цветы; облачное небо, до смерти пугающее своим сумрачным взглядом. Смотреть страшно, а глаз не отвести, как в кошмарном сне, от которого невозможно очнуться. И вечность – вечный танец Луны.

Удивительно, как на четырех языках, на протяжении почти ста лет четыре разных поэта-символиста четырежды точно воспроизвели и визуальный образ, и дух, и основные смыслы карты XVIII Аркана. Они снова и снова приводят своих героев – и читателей – на страшноватую дикую пустошь, где черные собаки и волки воют у неверной тропы, а в туманах мерещатся неведомые красоты и ужасы; где любовь тождественна смерти, и смерть имеет облик женщины – хранительницы тайн, носительницы чар; и где с вечно сумеречных небес светит вечная и вечно обновляющаяся Луна, ночная Богиня. Силой поэтического прозрения они попадали в места то ли за гранью обычного мира, то ли внутри души, то ли в царстве снов, грез и галлюцинаций. И лирические герои По, Верхарна, Блока и Лорки тоже словно двойники, словно повторяющиеся зеркальные отражения – погруженные внутрь себя, утратившие волевые ориентиры персонажи, затерянные в пустошах и дебрях своих страхов, скорбей и влечений.

И еще бросается в глаза, что совершенно разные поэты, плененные Луной, даже сами поэтические тексты выстроили схоже. Все четыре поэмы написаны как бесконечное кружение еле отличимых строк, образующих кажущийся бессмысленным, но на деле многозначительный диалог; нагромождение уточняющих эпитетов только сгущает смысловой морок, циклические периоды на словесном уровне воспроизводят дурную бесконечность бреда, состояния, в котором ничто не очевидно, но все возможно. Навязчивые повторы слов и фраз завораживают и автора, и читателя, превращают стихи чуть ли не в заклинание – словно сами слова утрачивают привычный смысл и обретают собственную тайную жизнь, подчиняясь не разуму уже, но становясь голосом чего-то глубинного, иного. Это, конечно, сама Луна, с ее повторяющим циклом подсказывает такой способ письма. И в нем есть совершенно особая красота, мерцание неожиданных смыслов и звучаний, к чему и стремились символисты. Но только поэтам и знать наверняка, что обрели их герои и они сами на путях XVIII  Аркана. 

Комментарии